Несколько слов об авторе Сергей Чесноков — автор публикуемых мемуарных заметок о Леониде Витальевиче — профессор Высшей школы экономики при Московском университете. Путь жизни Чеснокова сопряжен с внешне неожиданными перегибами, бифуркациями. В середине 60-х окончил знаменитый МИФИ, теоретическая ядерная физика, спустя 4 года — диссертация по физхимии, затем — резкий уход в социологию, погружение в социологические исследования, их успешное продолжение и осмысление в знаменитом Институте системных исследований Академии наук СССР, написание книги. И вдруг вновь, в самом начале 80-х бросил науку, поступил осветителем в Театр на Таганке. Концертные вечера бардов (в их числе и свои песни), артистический мир художников и поэтов нонконформистов, увлечение поэзией Дм. Пригова, Рубинштейна. О причинах этих перегибов или «загибов» Сергей Чесноков рассказал два года назад в большом интервью в журнале «Социологические исследования». Частичный ответ находим и в публикуемых ниже заметках, в замечании, что «к тому времени Академия окончательно превратилась в отлаженную машину по эксплуатации престижа науки, превращению его в разнообразные ресурсы и власть над ними». И хотя это общемировой вектор — в СССР всё неимоверно усугублялось организационной удавкой советской идеологии. Согласно афоризму мудреца-цитолога В.Я. Александрова, «в науке стала господствовать банда передовых ученых». И Сергей Чесноков просто ушел из официальной науки в трудный мир самостоятельных и независимых ни от кого поисков истины. Примерно так же, как Иосиф Бродский — встал в 8-ом классе посредине урока, вышел и, к ужасу родителей, больше никогда не вернулся в советскую школу. Однако вспомним и Джорджа Оруэлла, который сразу после окончания престижного колледжа в Итоне вдруг нанялся на пять лет в имперскую полицию в Бирме. Тут мы сталкиваемся с некоей инвариантой жизненного пути больших талантов — неожиданно, исподволь подступающего ощущения скованности, удушья, невозможности далее спокойно плыть по течению («а он мятежный просит бури») и играть по сложившимся правилам. Внешний бунт, эпатаж оказываются лишь одним из воплощений глубинного поиска целостности, решимости прожить собственную жизнь, найти свои правила игры и явить их затем миру. В заключение — одно добавление к публикуемым мемуарным заметкам*. Так случилось, что в 1975 году сразу два советских ученых были удостоены Нобелевской премии: по экономике — Л.В.Канторович и Премии мира — академик А.Д.Сахаров. Власти не только не пустили Сахарова в Швецию, но устроили ему позорную травлю с коллективными подписями во всех газетах. Как пишет журналист А.Блох («Известия», 03.02.2000), в Президиуме АН Канторовичу долго «выкручивали руки», добиваясь подписи под коллективным письмом академиков с осуждением Нобелевского комитета мира. Стали грозить, что его тоже не выпустят из страны. Леонид Витальевич устоял, а академическое начальство, стремясь оттянуть время, придумало кумам-надзирателям из ЦК КПСС витиеватую версию, что Канторович, «как новый лауреат Нобелевской премии, подписание коллективного письма считает для себя несвоевременным и думает написать индивидуальный протест». Сам Леонид Витальевич таких обещаний никому не давал и ничего не подписал. Михаил Голубовский (С.Петербург - Сев.Каролина)

Почитателей миллион, а в аптеку сходить некому, — говорила Фаина Раневская.

Для Леонида Витальевича в аптеку сходить было кому — любящие жена, дети, внуки, благодарные ученики… И все же одиночество еще более тотальное, чем то, что имела в виду Раневская, он, по-видимому, испытал в полной мере. Как почти всем, кому наука по-настоящему обязана своим развитием, судьба положила ему ходить душой узкими путями, где путники встречаются крайне редко. Повод так думать давали не только его работы. Одиночество сквозило в его облике. Оно не было заметно, когда он целеустремленно шел встретиться с кем-то, переговорить, решить какие-то вопросы. Однако порой у него был вид человека, которому трудно найти самое простое тепло, так нужное для жизни и такое недоступное. Нобелевский статус помогал и мешал. Он привлекал к нему многих. Может быть, даже слишком. Но одиночество от этого не уменьшалось.

В Институте системных исследований, где у Леонида Витальевича была небольшая, несколько человек, лаборатория, я в конце семидесятых работал в отделе Станислава Шаталина, у Олега Пчелинцева. Занимался математической теорией правил, выводимых из наблюдений за частотами событий, известной как «детерминационный анализ».

Шаталин оказывал Леониду Витальевичу всяческие знаки внимания. Он с благодарностью и гордостью называл себя учеником Канторовича.

Временами Леонид Витальевич заходил в отдел по делу, а иногда просто посидеть. Его облик, реплики, интонации в разговоре привлекали всех. Что бы он ни говорил, к его словам невозможно было не прислушиваться. Содержание ушло. Но запомнилась атмосфера. Помимо памяти о душевном строе этого человека, осталось ощущение организации жизни, в которой служение науке было определяющим.

К тому времени Академия окончательно превратилась в отлаженную машину по эксплуатации престижа науки, превращению его в разнообразные ресурсы и власть над ними. Процесс общемировой. Институт Системного Анализа в Австрии, под Веной, и Римский Клуб, с которыми как бы сотрудничал московский Институт системных исследований, служили выразительной иллюстрацией. Но в Советском Союзе была своя специфика. Она определялась бериевским атомным проектом, другой военной тематикой, а также откровенной организационной функциональностью господствовавшей идеологии. Всем был памятен «волчий вой» внешне успешного президента Академии Сергея Вавилова, когда убивали его знаменитого брата Николая. Эти и другие наглядные уроки власти, как «жить с волками», были усвоены академиками и превращены в «науку наук», которой обязан был владеть и владел каждый, кто получал или стремился получить позицию в Академии.

Л.В.Канторович. 1960 г.

У всех на виду были влиятельные начальники с высоким академическим статусом, у которых на языке наука, а под языком — особняки, дачи, распределители. Они активно воспроизводили себя в себе подобных и как бы постоянно напоминали всем, что по-другому не бывает. Кто считает иначе, глупец или неудачник. На этом фоне пример Леонида Витальевича был особенно важен. Он был живым свидетельством, что может быть и по-другому, что служение научной истине не обязательно должно быть под пятой шкурных интересов.

Каким образом ученый влияет на коллег, общество, мир в конце концов? Благодаря чему воздействие его становится фактом? Работы? Конечно. Но не только. Помню Исаака Яковлевича Померанчука, его лекции в МИФИ, где я обучался теоретической физике. Его воздействие было огромно. Дело не в теории элементарных частиц, о которой он рассказывал. Поражало, как человек организует переход от простейших, казалось бы, фактов к умозаключениям, выводящим на передний край фундаментальной науки. В научном действии, когда о нем читаешь, многое теряется. Когда же видишь его воочию, это воспринимается как чудо.

Такое чудо являл Леонид Витальевич. За ним безошибочно угадывался особый строй мысли и непрерывная внутренняя работа. Будучи сравнительно молодым, я тем не менее понимал, что к любым, даже внешне незначительным словам его следует относиться с особым вниманием. Таким людям, как Канторович, нельзя возражать, ориентируясь исключительно на кажущееся очевидным понимание их слов. То есть, конечно, можно. Но надо быть готовым к тому, что потом придется пожалеть о поспешности своих суждений. Мне не удалось избежать искушения. В результате я получил урок, который запомнил на всю жизнь.

Построенная Канторовичем теория линейного программирования дает возможность находить оптимальные решения экономических проблем, когда при заданных ограничениях на ресурсы нужно минимизировать издержки, максимизировать прибыль и т.д. Чтобы задачу поставить практически, надо задать критерий оптимальности. Это принципиально.

Однажды в Воронеже была очередная конференция, которую отдел Шаталина проводил совместно с Воронежским университетом. Конференция была посвящена социально-экономической проблематике. Эпоха Брежнева близилась к концу, империя билась в кризисе, а ученые обсуждали связи между «социальным» и «экономическим» в социалистической экономике. На этом фоне Леонид Витальевич в своем докладе говорил об общих проблемах применения линейного программирования для решения социально-экономических задач. В частности, он высказал предположение, что оптимизационные подходы могут стать основой для моделирования социальных процессов.

На обсуждении я возразил. В экономике эффективность оптимизационных методов бесспорна. Однако их полезность для моделирования социальных процессов сомнительна. Причина в том, что объектом моделирования здесь становится само формирование критериев. Критерии множественны и противоречивы. В этом суть социальной жизни. То, что одни хотят максимизировать, другие пытаются свести к минимуму. Здесь решающая роль принадлежит становлению языковых понятий, выражающих нормы и ценности. В этих условиях применимость методов нахождения максимума или минимума целевой функции на выпуклом многограннике принципиально ограничена.

Леонида Витальевича задела моя горячность. Он очень внимательно посмотрел на меня, но возражать не стал. Прошло несколько лет. Внутри анализа правил, который уже зарекомендовал себя как полезный метод анализа социально-экономических данных, появилась возможность поставить задачу о расширении силлогистики Аристотеля. Я напряженно искал метод ее решения. Каково же было мое удивление и восхищение прозорливостью Леонида Витальевича, когда выяснилось, что математический аппарат, ведущий к решению проблемы, основывается на идеях линейного программирования, выдвинутых и разработанных Канторовичем! Непредвиденная новая жизнь древнейшей логической системы, имеющей самое непосредственное отношение к устройству естественного языка, а значит и к социальным процессам, оказалась возможной благодаря человеку, создавшему фундамент современной математической экономики. Да, сказал я себе: когда слушаешь гения, не спеши думать, что понимаешь его, чтобы не пришлось потом жалеть. Я передал Леониду Витальевичу работу с изложением полученных результатов и принес извинения за неуместную поспешность в своих суждениях на той Воронежской конференции. Была осень 1985 года. Болезнь уже держала его в тисках. Всеволод Леонидович, сын Леонида Витальевича, говорил мне, что видел, как отец неоднократно возвращался к чтению этой работы.

О Леониде Витальевиче я знал с малых лет. Мой отец был морским инженером. С детства помню его выпускной фотоальбом. В 1941 году он окончил Высшее военно-морское инженерно-строительное училище (ВВМИУ) в Ленинграде. То был первый выпуск. Под одной из фотографий преподавателей была подпись «Корабельный инженер академик Галеркин Б.Г.». Среди прочих выделялась фотокарточка молодого человека с открытым, живым лицом. В светившихся умом глазах читалась доверчивая, активная направленность на мир. Подпись: «Доктор математических наук профессор Канторович Л.В.». Познакомившись с Леонидом Витальевичем в Институте системных исследований, я испытал странное чувство. К тому времени у него за спиной была большая часть жизненного пути и глаза его были глазами человека, который скорее ограждал себя от мира, чем стремился к нему.

Леонид Витальевич помогал многим. Мне посчастливилось оказаться среди них. В 1980 году, перед тем, как уйти из Института, я сдал в издательство "Наука" инициативную монографию по элементарной теории правил под названием «Детерминационный анализ социально-экономических данных». Публикацию поддержал Шаталин. Но этого могло оказаться недостаточно. Книга не вписывалась ни в какие официально утвержденные планы ни Института, ни Главной редакции физико-математической литературы. Я попросил о поддержке Леонида Витальевича. То, чем я занимался, было в стороне от его непосредственных интересов. Тем не менее, он назначил мне аудиенцию. Во время встречи он подробно расспрашивал, как возникло понятие правила, в каком отношении оно находится с общепринятыми математическими понятиями, что послужило отправной точкой, как все это связано с теорией вероятности и математической статистикой. Разговор продолжался больше часа, после чего он согласился дать рекомендацию. Книга вышла в 1982 году. Если бы не поддержка Леонида Витальевича, публикация вряд ли состоялась бы.

У Леонида Витальевича были выдающиеся учителя — Григорий Михайлович Фихтенгольц, Владимир Иванович Смирнов, Сергей Натанович Бернштейн, Андрей Николаевич Колмогоров. Есть письмо Николая Николаевича Лузина к совсем юному профессору Канторовичу, где Лузин говорит, что считает Леонида Витальевича первым кандидатом в члены-корреспонденты Академии Наук по отделению математики. Однако избрание его членом-корреспондентом состоялось более чем 20 лет спустя, в 1958 году. Академиком он стал в 1964-м. Нобелевская премия была ему присуждена за работы, выполненные в 30-х годах, почти 40 лет спустя, в 1975 году.

Насколько Леонид Витальевич был свободен от влияния статусных условностей в отношениях с людьми, я испытал на себе. В 1980 году я ушел из отдела Шаталина. Но не в другой научный институт, а в театр на Таганке — сначала осветителем, потом пожарником. Это был мой личный выбор, не вызванный никаким внешним давлением. Для моих друзей в артистической, художнической среде мотивы этого шага были понятны. Но многие из знавших меня в научном мире восприняли это как поступок, свидетельствовавший скорее об эпатаже принятых норм, чем о серьезности жизненных планов. Исключения были редкими. Тем более они были мне дороги.

Однажды зимой 1983 года мне позвонил сын Леонида Витальевича и сказал, что он и его отец были бы рады видеть меня на их общем дне рождения. Оба родились в январе с разницей в один день, и в семье было принято день рождения отмечать совместно. Зимней морозной ночью я взял гитару и прямо из театра отправился в высотный дом напротив памятника Лермонтову, где метро Красные Ворота. Там тогда жила семья Канторовичей. Когда застолье стало более свободным и можно было сказать несколько слов Леониду Витальевичу, я воспользовался этой возможностью. Он спросил, что заставило меня уйти в театр. Я ответил, что чувствовал необходимость основательно пройти гуманитарную часть пути, чтобы определиться с дальнейшими жизненными планами. По его реакции я понял: мысль, что цельность и единство жизни человека определяются не внешним планом, а внутренним, была для него абсолютно естественной. Ему не нужно было объяснять, почему важно слушать голос сердца, когда решаешь, как распорядиться своей жизнью в пределах, отпущенных Богом и судьбой. Я взял гитару и спел Галича, потом немного своих песен. В конце Леонид Витальевич попросил спеть песенку, написанную в его честь за несколько лет до того.

Дело было в Институте системных исследований 19 января 1978 года. Несколько человек из отдела Шаталина, в их числе и я, пришли в лабораторию к Канторовичу, чтобы поздравить его с днем рождения. Там уже сидели его сотрудники и он сам. На обычном казенном столе стояло несколько бутылок. В руках у всех были стаканы и чайные чашки, и они не были пустыми. Я пришел с гитарой, а когда наступил момент, спел, как поздравление от отдела, песенку на мотив «Зачем же вам чужая Аргентина…», написанную мною к этому дню в честь Леонида Витальевича. В ней обыгрывалось то, что в одной из популярных интерпретаций решенная Канторовичем проблема нахождения экстремума линейной функции на выпуклом многограннике называлась «задачей раскроя фанеры».

У меня в мыслях не было явить какую-либо фривольность в отношении этого великого человека, но слова были на грани допустимого. Когда Леонид Витальевич улыбнулся, стало ясно, что все в порядке.

Говорят, знаменитый Фихтенгольц предрекал юному Лене Канторовичу, что имя его будет во всех энциклопедиях мира. Так и случилось. Ценой стала жизнь. Уже перед последней чертой, прекрасно это сознавая и преодолевая физические муки, Леонид Витальевич не прекращал работы над тем, что связывал с будущим математики. Когда 10 апреля 1986 года была панихида в Доме Ученых, мне показалось, что мы провожаем в последний путь паломника, который под покровом видимых всеми регалий, невидимый, одиноко прошел своей дорогой.

Ссылка на источник